Одоевский Петр Иванович

поручик лейб-гвардии Кон. полка (на 1764 г.)[6],

сек.-ротмистр лейб-гвардии Кон. полка (на 1766 г.)[7],

ротмистр лейб-гв. Конного полка (на 1771 г.)[8],

полковник (на 1772 г. [9], на 1778 г.^[1]).

В отставке с 1793 г. [10]

• с. Александровское (Заморенка), Ефремовский у., Тульская губ. (на 1778 г. состояло 343 души м.п.).)^[1];

• с. Богородицкое (Туртень), Ефремовский у., Тульская губ. (на 1778 г. состояло 452 души м.п.)^[3];

• сс. Стретенское, Ефремовский у., Тульская губ., Михайловское, Ефремовский у., Тульская губ. с полселом Никольское Ендовка тож, Ефремовский у., Тульская губ. с сельцами Прудки, Ефремовский у., Тульская губ., Любашевка нижняя Каменный верх тож, Ефремовский у., Тульская губ., Любашевка верхняя Каменный верх тож, Ефремовский у., Тульская губ. с дер. Озерки, Ефремовский у., Тульская губ. (Совладельцы: Шипов Михаил Иванович, его жена Шипова Анастасия Васильевна, Титов Василий Степанович, Титов Василий Ермолаевич, Илимов Макар Прохорович, Шишков Николай Иванович, Писемский Иван Данилович, Лунина Прасковья Федоровна, Новиков Андрей Иванович, Кропотов Николай Михайлович, Васильева Надежда Степановна, Муромцев Селиверст Васильевич, Бахметев Николай Алексеевич, Пахомов Петр Герасимович, Сахаров Александр Игнатьевич и однодворцев, совместно 783 души м.п. и 636 душ ж.п., в с. Стретенском - мучная мельница, четыре господских дома деревянных с плодовыми садами, в с. Михайловском - господский дом деревянный с двуми плодовыми садами,, кирпичный завод, мучная мельница об одном поставе, пс. Никольское - дом господский деревянный с двуми плодовитыми садами, сц. Прудки - дом госполский деревянный, Нижняя Любашевка - дом господский деревянный, Нижняя Любашевка Каменный верх - дом господский деревянный, д. Озерки - постоялые дворы)^[4];

• Дикопорозжая земля государева, Ефремовский у., Тульская губ. совместное владение "с прочими" (на 1778 г.)^[5];

• въезжей поверстной лес сел Солдатское, Ефремовский у., Тульская губ. и Верхнее Вязово тож, Ефремовский у., Тульская губ. с деревнею Подосинки, Ефремовский у., Тульская губ. (Со владельцы по ЭП: Греков Федор Степанович, Хвощинский Богдан Васильевич, Лопатин Михаил Яковлевич, Лопатин Николай Яковлевич, Каверина Лукерья Яковлевна, Батурина Аграфена Кузьминична, Данилова Екатерина Феоктистовна, Лупандин Антон Васильевич, Федоров Иван Иванович, Плохово Василий Семенович, Писарев Александр Иванович, Мельгунов Сергей Иванович, Бобрищева-Пушкина Ольга Ивановна, Беклемишев Илья Иванович, Беклемишев Николай Андреевич, Похвиснев Любим Гордеевич, Ленская Наталья Александровна, Сенюков Федор Степанович, и однодворцы, ^[6].

Памятны мне все разговоры домашних, гостей и соседей, когда, проводив Ивана Николаевича, начнут толковать, что другого подобного ему не сыскать, что он, кажись, так, с_т_а_р_и_ч_о_н_о_к_-_н_е_п_о_с_е_д, сегодня здесь, а завтра там; собачник и хохотник, без проказ ни на час, а между тем, что ни затевает, все к добру и все добром сводит; что он Филатьева помирил с женою и заставил их жить душа в душу; что у князя Одоевского выпросил сыну прощение и ввел опять в дом;

18 апреля, вторник. Я полагал, что сам князь Одоевский в целый месяц не получит от всех своих корреспондентов столько вестей, сколько получишь ты от одного меня в несколько дней, а ты еще все пеняешь и вопишь!

6 октября, пятница. Сегодня посещали Альбини многие из здешних почетных медиков. Странное дело! Никто лучше их не знает, что делается в свете, оттого ли, что они, рыская беспрестанно по разным домам, имеют случаи узнавать вообще о всех происшествиях или имеют какие-нибудь особые источники, из которых могут почерпать новости; только им все известно лучше и обстоятельнее, нежели самому князю Одоевскому, который тратит такие большие суммы на содержание своих городских и загородных корреспондентов.

22 октября, воскресенье. Государь пробыл в Берлине несколько часов и отправился в Потсдам, где пробудет несколько дней, и после поедет в Веймар к великой княгине Марии Павловне94. Москва мысленно следует за ним повсюду, и я никогда не замечал в обществах такой жадности к политическим новостям, как теперь. Князь Одоевский нарочно нанимает на Мясницкой, против почтамта, маленькую квартирку, чтоб видеть, когда приходит почта, и чтоб первому получать известия, с которыми тотчас и отправляется по своим знакомым или в английский клуб, где вокруг него всегда собирается кружок нувеллистов. Говорят, наши войска находятся в необыкновенном одушевлении, от которого ожидают многого.

Стоит только прочитать этот отзыв государя, чтоб вполне почувствовать блаженство быть его подданным и жить под его державою. Князь Одоевский, который вменяет себе в честь, славу и обязанность прежде всех получать все известия -- на что употребляет важные суммы -- первый распустил этот отзыв государя думе по городу, приказав в своей домашней конторе переписать его в большом количестве экземпляров, и раздал их своим знакомым. Предрагоценньщ человек, этот князь! даром что под векселями и другими деловыми бумагами не иначе подписывается, как действительным камергером и старшиною российского благородного собрания.

Из воспоминаний барона Вигеля [16] Я сказал выше, что у меня в Москве не было знакомых, забыв, что одному нечаянному случаю был я обязан весьма приятным знакомством.

Дом князя Одоевского, коего сделался я частым посетителем, не был шумен, пышен, как другие дома богатых в Москве людей, но он был, однако же, верное изображение тогдашних нравов древней столицы; и описании его вижу я обязанность принятого мною звания рассказчика. В одеянии, поступи, в самом выражении лиц господских людей виден характер господина: там, где беспорядок, они ленивы, неопрятны, оборваны; гам, где их содержат в строгости, они одеты довольно чисто, вытянуты в струнку, но торопливы и печальны. Вил спокойствия, довольство, даже тучность домашней прислуги князя Одоевского, почтительно-свободное ее обхождение с хозяевами и гостями, вместе с тем заметный порядок и чистота показывали, что он отечески управляет домом. Действительно, он был барич, который, по достижении совершеннолетия, долго путешествовал за границей и, возвратись оттуда, сохранил в доме своем обычаи старины, прибавив к ним устройство и опрятность, которые заимствовал он у европейских народов. Из целой Москвы едва ли не у него только была передняя, в которой можно было дышать незараженным воздухом.

Он был сухонький старичок, но весьма живой и, как говорят французы, еще зеленый. Мне сказали, что он отставной полковник; а я, признаюсь, сначала принял его за отставного камергера. Он нисколько не походил на тех отважных екатерининских полковников, которых прежде я видел в Киеве; несмотря на имя его, я даже не вдруг поверил, что он русский: не знаю, природа ли, или искусство дали ему совершенно французскую наружность, хрустальные ножки и какое-то затруднение в выговоре. Но в доме его все напоминало русское барство, и в нем только он один был аристократ. Различие между сими двумя названиями — аристократией и барством, надеюсь я объяснить в другом месте.

Он не гнался за почестями: в это время бригадирским шитьем или камергерским ключом заключалось обыкновенно поприще честолюбивейших или тщеславнейших из москвичей. Он жил в кругу родных и коротко знакомых, довольствовался их любовью и уважением, наслаждался спокойствием, богатством и воспоминанием молодости, проведенной в Париже, там был он в конце царствования Людовика XV и, в качестве русского принца, был представлен ко двору его. Так очарователен пример старой греховодницы Франции, что добрый и честный князь завел свою мадам де Помпадур (любовница Людовика XVI).

Больная, набожная княгиня редко выходила из внутренних своих покоев. Это было не нужно: как в гостиной, так и в сердце ее супруга место ее занимала молодая дворянка, Анна Васильевна Сабурова, неимущая сирота, не столько ею, сколько мужем ее призренная. Но это еще не все; была в одно и то же время и мадам Дюбарри (вторая любовница Людовика XV). Видно, в это время французские гувернантки занимали везде более одной должности. Мамзель Дюбуа, которая воспитывала двенадцатилетнюю дочь князя Одоевского, была совершенная красавица и до того мила, что во мне... стыдно сказать, родилось сожаление, что я не девочка и что не она моя наставница. Я не могу понять, как согласилась она играть второстепенную роль, тогда как подле девицы Сабуровой казалась она как пышный цвет подле миниатюрного скелета; предпочтение же Анне Васильевне было очевидно.

Несмотря на эти княжеские прихоти, которые у нас в России могли бы войти в пословицу, как за границей баронские фантазии, совершенное согласие царствовало в сем доме. Посетителей в нем видел я весьма мало, молодых ни одного; но зато посетительницами он изобиловал. Большая часть из них были так называемые московские старые девки. В Москве было в старину одно почтенное, трогательное обыкновение: в каждом доме, смотря по состоянию, принималось на жительство некоторое число убогих девиц, преимущественно дворянок; одни старелись в них и даже умирали, других с хорошим приданым выдавали замуж; связи первых с своими благодетельницами от времени становились иногда крепче, чем самые родственные узы. В домах женатых людей положение сих девиц было не совсем безопасно, но у вдов и у незамужных старушек их общества составляли род светских монастырей или, лучше сказать, капитулов, коих они были канониссами. Их жизнь была деятельно-праздная; в доме они кой за чем присматривали, исполняли некоторые комиссии своей хозяйки-аббатисы, раскладывали с ней гранд-пасьянс, посещали иногда подруг своих. Их набожность ограничивалась одними наружными обрядами религии, но они соблюдали их с точностью мелочною; они знали все храмовые праздники, и там, где бывало архиерейское служение, ими наполнялась половина церкви. Так проходила их беспорочная, их бесполезная жизнь.

Целыми стаями слетались эти барышни к своим знакомым у князя Одоевского; бывало, спросишь: кто они такие? Скажут: такая-то живет у княгини Марьи Ивановны, такая-то у княжны Лисаветы Федоровны. Нельзя себе представить их детского добродушия; разговор их был невинный лепет первого возраста. Они меня чрезвычайно любили, осыпали ласками и, будучи сами престрашные лакомки, и меня прикармливали вареньями и пастилой: сладко мне о них воспоминание! Изредка попадаются ныне такого рода женщины, и я всегда встречаю их с сердечным удовольствием. Дому Одоевских останусь я всегда благодарен за приятные минуты, в нем проведенные, хотя, впрочем, меня, свежего мальчика, довольно оригинального, любили там и тешились мною среди единообразной жизни, как забавляются обезьяной, карлицей или попугаем. Князя Одоевского благодарить мне нечего: он, кажется, не любил мой пол, я же был не совсем ребенок, и он всегда на меня косился. Когда после воротился я в Москву уже взрослым мальчиком, то не мог быть принят в его доме, где, видно, наблюдались все строгие правила гаремов.

Мне было весьма трудно уговорить сестру сделать первое посещение княгине Одоевской; с каждым днем она более дичала, но решилась наконец сие сделать, чтобы поблагодарить за оказанные мне ласки. В разговоре о затруднениях, куда бы меня лучше пристроить, была призвана на совет мамзель Дюбуа; она рассыпалась в похвалах пансиону г-жи Форсевиль, своей единоземки.