Сурмин Петр Ильич

На 157 заседании Комиссии, 23 июля 1768 г., среда (9.35 – «в исходе» 12-го часа), ему передал свои депутатские полномочия "на время" Алексей Ивашкин. ^[2]

На 160 заседании Комиссии, 4 августа, понедельник (9.27 – «в половине» 1-го часа, поддержал замечание депутата Старицкого от дворянства А. Нарышкина на 14 и 16 статьи II гл. проекта правам благородных. ^[3]

1773—1776 гг. – помощник директора камер-экспедиции в Могилевской губ. ^[5]

1777–1782 гг. – советник губернатора/правителя Могилевского губернии/наместничества^[6]

[1]

«Гдрь мой, Петр Ильич имею я крайнюю нужду отлучится на несколько времени в дом мой в тульской уезд; а как я от тульскаго дворянства выбран депутатом, имею честь быть в комиссии: тога ради прошу вас, гдря моего, до возвращения моего во оной комиссии в место меня быть, в чем я вам верю ваш гдря моего покорный слуга Алексей Ивашкин Июля … дня 1768 года.

Гд-ну коллежскому асессору Сурмину»^[1].

Добрынин Г.И. Истинное повествование, или Жизнь Гавриила Добрынина, им самим написанная. 1752-1827 // Русская старина, 1871. – Т. 3. - № 2. – С. 119-160; № 3. – С. 247-271; № 4. – С. 395-420; № 5. – С. 563-604; № 6. – С. 652-672; Т. 4. - № 7. – С. 1-38; № 8. – С. 97-153; № 9. – С. 177-222; № 10. – С. 305-378. Здесь: Т. 4. - № 8. – С. 97-153. Въѣздъ въ Могилевъ, открытіе намѣстничества и вступленіе въ должность.

С. 130. "Нужда настояла, въ намѣстническое правленіе, на мѣсто Полянскаго, командировать предсѣдателя верхней расправы Ахшарумова, потому болѣ, что и первой совѣтникъ правленія г. Сурминъ давно уже лежалъ въ параличѣ." (С. 130)

С. 131.

§ XXXVIII.

1781 годъ.

Сей параграфъ начинаю я съ мѣста смѣхоплачевнаго, котораго былъ я зритель:

Чрезъ нѣсколько мѣсяцовъ послѣ удара, и когда подали Полянскому облегченіе, проѣзжался онъ въ каретѣ по совѣту врачей и захотѣлъ видѣть товарища своего совѣтника Сурмина, которой уже съ годъ, какъ пораженъ былъ такимъ же ударомъ, и котораго Полянскій не видалъ со времяни своихъ приключеній.

Надобно знать, что они другъ друга любили. Оба знали иностранные языки; но ІІолянскій, при остромъ умѣ и познаніяхъ, былъ свойства горячаго и неуступчиваго. Онъ, когда начиналъ кого осмѣивать, то плѣнялъ собою всю бесѣду, и самые друзья осмѣиваемаго не могли удерживаться отъ громкаго смѣха, потому что острота ума и самая истина были основаніемъ его насмѣшекъ. A такіе люди, извѣстно, ежели бываютъ почитаемы, то еще болѣ ненавидимы. Напротивъ, Сурминъ былъ человѣкъ важной, кроткой, мирной, терпѣливой, и за то былъ всѣми почитаемъ. Но былъ семьянистъ и бѣденъ. Сіе послѣднее, совокупно съ чувствительностью и тяжелымъ его тѣломъ, можетъ быть, и причиною было его удара. Онъ умеръ лѣтъ около 45-ти отъ рожденія.

Сурмину сказали: карета Полянскаго взъѣхала на дворъ. Хозяинъ радъ гостю, выступилъ въ халатѣ въ большую залу, опираясь на толстую подпорку, a гость противъ его выступалъ изъ другихъ дверей съ подобною подпоркой и съ помочью служителя, одинъ и другой чуть двигались, — и оба хромали. Въ та-

132

кой позиціи, завидѣвши одинъ другого, ну хохотать со всѣхъ слабыхъ силъ; потомъ сѣли на софу, ихъ обложили подушками, и — смѣхъ ихъ обратился на горчайшія слезы! Насмѣявшись и наплакавшись, они начали разсматривать и дѣлить свои горькія участи.

Полянскій сказалъ: Я самъ всѣмъ моимъ бѣдамъ причиной, и прочее.

Совѣтница Сурмина, къ Полянскому: Что такое Василій Ипатичъ, я этой ночи видѣла во снѣ, будто я y васъ заклеиваю на зиму окны?

Полянскій: Ахъ сударыня! Я можетъ быть избѣжалъ бы многихъ золъ, еслибы вы мнѣ ротъ заклеили.

Поговоря много подобнаго сему, разстались.

Иной, слушая эту исторію, можетъ быть давно уже готовъ закричать: «Да любовница-та по сю пору что? Что она дѣлаетъ?» Она горюетъ, плачетъ, терзается, сокрушается, проклинаетъ часъ своего рожденія, и не хочетъ умереть, чтобъ не потерять любовника, которой чуть дышетъ. Впротчемъ, они жили почти уже совокупно; ибо разводъ сдѣланъ, и простой мужъ, за непростое злодѣяніе, былъ уже — какъ выше сказано — съ сообщниками въ Ригѣ подъ судомъ.

Въ такомъ положеніи Полянскій, поживъ еще нѣсколько мѣсяцовъ, видѣлъ, что безъ силъ, безъ здоровья, служить нельзя, a безъ службы, въ чужой для него губерніи, жить невыгодно.

Онъ взялъ отставку, и выѣхалъ съ любовницею въ казанскую свою отчину*). Изъ Казани ѣздилъ онъ съ нею, обвѣнчавшись, къ минеральнымъ водамъ. Возвратясь, похотѣлъ еще служить, и былъ совѣтникомъ въ казанскомъ намѣстническомъ правленіи, такъ онъ писалъ къ другу своему штабъ-лекарю Бычкову...

С. 135.

...Бѣлорусскій государевъ намѣстникъ, графъ 3. Г. Чернышевъ, выпросилъ y государыни Полянскаго на свой отчотъ, и помѣстилъ совѣтникомъ, въ могилевское намѣстническое правленіе, при открытіи онаго. Императрица тѣмъ охотнѣе ввѣрила графу героя, что желала сберечь ему руку. A старой графъ увѣрялъ императрицу, что онъ и самъ въ молодыхъ своихъ лѣтахъ былъ похожъ на Полянскаго*).

Сіе повѣдалъ товарищъ его господинъ Сурминъ, которой, во время сего дѣйствія, служилъ въ штатской службѣ по сенату." [2]

Упоминается в повести В.Б. Шкловского Житие архиерейского служки (по мемуарам Г.И. Добрынина - ОГ), 1931 г.:

"Был у Полянского друг, советник Сурмин, человек тихий, семейный, но не подтянутый, здоровьем не занимающийся, и тот человек тоже заболел.

И раз сидел Добрынин в гостях у Сурмина – сей остроумец был еще полезен.

Слуги сказали:

– Карета господина Полянского.

Хозяин рад гостю и, в халате, вышел в большую залу, опираясь на костыль, и навстречу идет Полянский, старый друг, битый, больной и тоже на костылях, и обоих поддерживают лакеи.

Был Сурмин тих, но умен, читал и вольтерианские и русские книги, любил атеистическое послание Фонвизина к слугам.

Смотрел Полянский, кривил рот, и вдруг оба начали хохотать со всех слабых сил.

Потом сели на софу, слуги обложили их подушками; еще раз друзья посмотрели друг на друга, засмеялись, а потом заплакали.

– Ну что, – спросил Сурмин, – как развод?

– Развод будет скоро, – сказал Полянский, – и фон Бринка уже взяли в Ригу, и там он под судом, а мне его жалко.

И снова засмеялся Полянский.

А Добрынин встал и поклонился с вежливостью и взмахнул своей шляпой так, как делал герой его баккалавр дон Херубин де ля Ронда, и пошел домой пить вечерний чай под сиренью.

Потому что праведник цветет, как финиковая пальма."

"По могилевским улицам бежал новый губернский секретарь (Добрынин Г.И. - ОГ). Вот и деревянные пилястры дома Алеевцевского, и вот дверь.

Служка мысленно произнес:

«О великий Данилка, сын слепого и мгновенно проходящего случая, о верный страж у врат великого письмоводителя, о могущий цербер, сжалься!»

Затем сказал громко:

– Слушай, я прислан с запиской от полковника Василия Васильевича Каховского. Вот от него записка, записка очень важная, каких еще не бывало от начала всех секретарских ворот и сторожей Данилок.

А просунул Добрынин в щель не записку, а ассигнацию двадцатипятирублевую.

И дверь тихо открылась.

И тут в эту же дверь боком полез советник камерной экспедиции Петр Ильич Сурмин.

Но в Сурмина уперся крепкий Данилкин локоть. И голос Данилки произнес:

– А вас, сударь, не велено пускать.

Но Сурмин отвечал с находчивостью:

– Ты, Данилка, не знаешь, что ты назначен уже сторожем к нам в наместническое правление, и я тебя там закатаю.

И рука Данилкина опустилась."^[7]

"Сурмину сказали: карета Полянскаго взъехала на двор. Хозяин рад гостю, выступил в халате в большую залу, опираясь на толстую подпорку, а гость против его выступал из других дверей с подобною подпоркой и с помочью служителя, один и другой чуть двигались,-и оба хромали. В такой позиции, завидевши один другого, ну хохотать со всех слабых сил; потом сели на софу, их обложили подушками и - смех их обратился на горчайшия слёзы!" (Добрынин 1872 с.226-227).